Нередко у талантливого человека присущая ему определённая творческая способность приобретает некую автономию, становится господствующей во всём комплексе его личностных качеств, властно подчиняя себе всё его существо. Тогда и окружающими эта способность начинает восприниматься как нечто самостоятельное, самоценное, почти независимое от своего невольного носителя.

Меткий глаз художника, чуткое ухо музыканта, или, по своеобычному определению П. П. Бажова, «глаз с зацепкой и ухо с прихваткой», всегда наготове, всегда настороже: жадно и ненасытно они вбирают в себя впечатления, неуловимые для обычных людей, и словно бы сами преобразуют воспринятые явления окружающего мира в произведения искусства. Трепетные и повелительные руки дирижёра, каким-то непонятным колдовством единым мановением диктующие свою волю сотне музыкантов, исторгают из воздуха, вызывают к жизни стройное звучание оркестра. Слышащие руки пианиста, льнущие к клавишам и ласкающие рояль или в бурном порыве вздымающиеся над клавиатурой, способны погрузить зал в мечтательную негу или взбудоражить его стихийной мощью приближающейся бури.

Голос певца – это часть его существа, и в то же время – его инструмент, естественный и единственный, уникальный инструмент, не переданный ему по наследству, не купленный в салоне или приобретённый на аукционе, не выданный как редкая скрипка из «госколлекции», а дарованный ему самим Господом. И этот благодатный дар, если к нему относятся серьёзно, становится господином своего хозяина, он настоятельно требует от своего владельца неустанного служения, труда и заботы, мудрого самоограничения, а иногда и жертв. Его физическое состояние, его мимолётные капризы определяют не только карьеру и судьбу певца, но даже каждодневное настроение: если певец «не в голосе», то это наверняка означает, что он и «не в духе». Зато какое воодушевление и подъём испытывает обладатель даже скромного вокального дара, когда его голос полностью подчиняется его воле, когда ему неожиданно легко и непринуждённо дышится в виртуозных колоратурах, когда к восторгу меломанов становятся свободно достижимы крепкие, насыщенные, победительные и блестящие «верхи»! И чем крупнее артист, тем в большей степени его голос становится его полноправным представителем, моментально узнаваемым среди тысячи других голосов по своей особой окраске, по свойственной только ему индивидуальной интонации. Ведь голос как тонко организованный инструмент, как некое живое существо может быть разным: лёгким, воздушным – и плотным, словно наполненным металлом, обольстительно-чувственным – и холодновато-интеллектуальным, ласковым, мягко обволакивающим – и агрессивным, резко пронзительным, обнажённо экспрессивным.

Голос Марии Максаковой мне бы хотелось определить так: это умный голос. Он обладает поразительной и счастливой способностью изменяться в зависимости от характера исполняемых произведений. В начальном разделе «Рондо Виттелии» из оперы «Милосердие Тита» Моцарта он поначалу излучает тепло и простодушие, которые сменяются сперва мрачными красками нижнего регистра, а затем и всё нарастающим душевным смятением. В солнечных россиниевских ариях, гибко передавая прихотливые фиоритуры виртуозных каденций, он пенится и искрится подлинно итальянским brio. В "Ave Maria" Шуберта этот голос в молитвенном созерцании воспаряет в надзвёздные выси и словно заполняет всё окружающее пространство своей благоговейной сосредоточенностью и безмерной любовью. Безнадёжность, протест, смирение и горестную опустошённость являет он в другом шубертовском шедевре – «Гретхен за прялкой». Тёмные, густые, пряные, покоряюще страстные контральтовые ноты находит в нём певица для своей своенравной Кармен.

С обезоруживающей доверчивостью, искренне и просто исполняет Максакова романсы П. И. Чайковского и хрестоматийную «Сцену письма Татьяны» из «Евгения Онегина». «Сцена письма», на мой взгляд,– одно из лучших достижений певицы. Здесь особенно явственно проявляется то отличительное качество отечественной культуры, которое Н. Бердяев определял как «стыдливость творчества». Это качество ощутимо присутствует в музыке Глинки, поэзии и прозе Пушкина, Лермонтова, рассказах и пьесах Чехова, полотнах Левитана, театре Станиславского. Здесь нет места прихотливой вычурности, односторонней тенденциозности, эмоциональным преувеличениям, показной пышности, пафосной риторике, самодовлеющей виртуозности, а главное,– авторскому эгоцентризму, артистическому самомнению, самодовольному любованию своим неповторимым мастерством. А напротив – всегда присутствует готовность к служению искусству и тому, что выше искусства: смиренное стремление к изначальной гармонии внешнего и внутреннего, к «красоте без пестроты», стремление к подлинности выражения. Именно это стремление и делает голос Марии Максаковой таким умным и уместным, таким гибким и податливым, что наполняет его неподдельным обаянием,- обаянием подлинности.